Записки сумасшедшего

Что зá ночь с памятью случилось?
Снег выпал, что ли? Тишина.
Душа забвенью зря училась:
во сне задача решена.

Решенье чистое, простое
(о чем я думал столько лет?).
Пожалуй, и вставать не стоит:
ни тела, ни постели нет.

Стараясь угнаться за старшеньким, перечитал рассказ Набокова «Облако, озеро, башня» («Папа, а ты знаешь, что название рассказа написано трёхстопным дактилем?» Нет, я не знал.)

Если вдруг не читали это рассказа, обязательно прочтите. Хороший, важный рассказ.

Я его как-то раньше воспринимал в основном как притчу, этакое дополнение к «Приглашению на казнь» (в явном виде упомянутому в рассказе).

После перечтения появилось три новые мысли.

Во-первых — в прямом и буквальном прочтении — этот рассказ ровно о том, почему я терпеть не могу организованный отдых.

Во-вторых, оказывается (как-то я раньше этого не осознавал), что рассказ написан в 1937 году, и действие происходит в Германии. Так что это прямая реакция на происходившие там политические события. Или предсказание будущего, тут я не в курсе подробностей немецкой истории.

В-третьих, задумался о том, кто рассказчик. В начале глухо упоминается, что он начальник главного героя («Я сейчас не могу вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович»), и больше о нём практически ничего не сообщается. Но в самом конце рассказа Василий Иванович приходит к рассказчику:

По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал. Повторял без конца, что принуждён отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.

Кто может «отпустить», разрешить не быть человеком? Уж не Бог ли?

Я как-то рассказывал тут историю публикации «Скотного двора» Джорджа Оруэлла. Как всяческие внедрённые и глубоко законспирированные советские агенты и просто «попутчики» и сочувствующие коммунизму деятели по обе стороны океана несколько лет блокировали её издание.

А тут прочитал такой вот факт из биографии Набокова: в 1942 году ему не дали работу в Wellesley College, престижном женском колледже в Большом Бостоне, потому что директору колледжа показалась неприемлемой последовательная антисоветская позиция писателя. Советский Союз на тот момент был союзником США.

Как даже не по себе такое читать. Сколько же всё-таки этих попутчиков вокруг нас?

«Пансион был русский и притом неприятный».

«Не брезговал он ничем: не раз даже продавал свою тень подобно многим из нас».

«Всё казалось не так поставленным, непрочным, перевёрнутым, как в зеркале».

В. В. Набоков, «Машенька»

Как я вам уже рассказывал, мой старшенький изучает в своём институте Набокова, и я вместе с ним решил прочесть роман «Машенька». Это первый роман Набокова. Написан в 1925-1926 году в Берлине, а действие происходит в Берлине же, в 1924 году, если я правильно вычислил, и главный герой, Лев Глебович Ганин, имеет достаточно сходства с автором.


Владимир Набоков, примерно 1923 г.

Как метко подметил мой старшенький, важная тема романа, — тени. Пансион, где живут герои, — дом теней (в английском переводе Набоков выражается ещё сильнее: the house of ghosts). Ганин, подрабатывая в массовке в кино, продаёт свою тень. И роман его с Машенькой, уже не существующий, всего лишь тень настоящего романа.

Но что старшенький, судя по всему, прочувствовать полноценно не смог, — это роман об эмиграции. О теневом существовании русских эмигрантов, оставивших в России и настоящую жизнь, и настоящую любовь. О временном и условном их бытии, когда рельсы немецкой железной дороги проходят чуть не сквозь стены их пансиона, а комнаты обозначены листками отрывного календаря.

И поразительным образом эмигрантские типажи, отделённые от нас девятью десятками лет и тысячами километров, — те же, легко узнаваемые и говорящие те же речи, что и в году 2016. «Пора нам всем открыто заявить, что России капут, что “богоносец” оказался, как, впрочем, можно было ожидать, серой сволочью, что наша родина, стало быть, навсегда погибла».

Ещё я не мог не обратить внимания на нежные и лирические строки о велосипеде, на котором главный герой ездит в своих воспоминаниях к Машеньке. «В сумерках особенно легко шёл велосипед, шина с шелестом нащупывала каждый подъём и выгиб в утоптанной земле по краю дороги». И как впоследствии лопнувшая велосипедная шина оказывается предвестником будущих испытаний.

Старшенький мой обратил моё внимание на омонимию русского слова роман. «Машенька» — роман о тени романа. Если не читали, прочтите обязательно.

Когда мой старшенький учился в средней школе, он не то что бы не любил гуманитарные предметы, он просто не понимал, зачем они существуют. История, литература — что это за науки?

В старшей школе ему повезло с учителями, и история была пару лет его любимым предметом.

В этом семестре в институте из пяти предметов, которые он себе выбрал, три гуманитарные: история Азии, творчество Набокова и городское планирование для велосипедов. Рассказывает мне по телефону взахлёб историю Японии девятнадцатого века. Ездит с классом на велосипедах по их городку изучать, как там устроено дорожное движение, и пишет об этом в классном блоге. Читает «Машеньку» и «Защиту Лужина», на подходе «Лолита». (А в прошлом семестре осилил почти всего Достоевского, включая «Братьев Карамазовых» — и ему понравилось! Непостижимо. Не узнаю своего сына!)

Набокова они начинали с рассказов, и старшенький упомянул коротенький рассказ «Путеводитель по Берлину» (1925 г.).

Снял с полки, прочёл.

Понятно, почему они им его дали. В рассказе ничего не происходит. Автор просто рассказывает, что он видит вокруг себя в Берлине. Прекрасная набоковская проза течёт неспеша. Я очень рад, что мой сын достаточно повзрослел, чтобы не спрашивать, какой в этом смысл. И поражён, что благодаря ему читаю Набокова.

В 1976 году Набоков вместе с сыном Дмитрием перевёл этот рассказ для своего англоязычного сборника. В том же году он был опубликован в мартовском номере журнала «Нью-Йоркер».

Вот та публикация.

( A Guide to Berlin )

Какое интересное стихотворение Набокова я тут прочёл впервые. Покойник был большой затейник!

Неизвестное мне слово «яворы» в первой же строке — клёны (здесь — просто деревья).

Лилит

Я умер. Яворы и ставни
горячий теребил Эол
вдоль пыльной улицы.
    Я шёл,
и фавны шли, и в каждом фавне
я мнил, что Пана узнаю:
«Добро, я, кажется, в раю».

От солнца заслонясь, сверкая
подмышкой рыжею, в дверях
вдруг встала девочка нагая
с речною лилией в кудрях,
стройна, как женщина, и нежно
цвели сосцы — и вспомнил я
весну земного бытия,
когда из-за ольхи прибрежной
я близко-близко видеть мог,
как дочка мельника меньшая
шла из воды, вся золотая,
с бородкой мокрой между ног.

И вот теперь, в том самом фраке,
в котором был вчера убит,
с усмешкой хищною гуляки
я подошел к моей Лилит.
Через плечо зелёным глазом
она взглянула — и на мне
одежды вспыхнули и разом
испепелились.
    В глубине
был греческий диван мохнатый,
вино на столике, гранаты,
и в вольной росписи стена.
Двумя холодными перстами
по-детски взяв меня за пламя:
«Сюда»,— промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
лишь с медленностью озорной,
она раздвинула, как крылья,
свои коленки предо мной.
И обольстителен и весел
был запрокинувшийся лик,
и яростным ударом чресел
я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
к ней пригнанный, я в ней скользил,
уже восторг в растущем зуде
неописуемый сквозил,—
как вдруг она легко рванулась,
отпрянула и, ноги сжав,
вуаль какую-то подняв,
в неë по бедра завернулась,
и, полон сил, на полпути
к блаженству, я ни с чем остался
и ринулся и зашатался
от ветра странного. «Впусти»,—
я крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою
и мерзко блеющие дети
глядят на булаву мою.
«Впусти»,— и козлоногий, рыжий
народ всё множился. «Впусти же,
иначе я с ума сойду!»
Молчала дверь. И перед всеми
мучительно я пролил семя
и понял вдруг, что я в аду.

        1928, Берлин

Рассказчик умирает в первой же строке; весь стих — репортаж с того света. Не очень частый художественен приём. У Высоцкого есть похожая в этом отношении песня («Я когда-то умру, мы когда-то всегда умираем»). Интересно, читал ли он Набокова?

Важная (для меня) концепция ада и рая как одного и того же места.

Ну и, конечно, нельзя не заметить созвучие имён Лилит и Лолита.

Профессия Лужина была ничтожной, нелепой...
Существование таких профессий могло быть только объяснимо проклятой современностью, современным тяготением к бессмысленному рекорду
(эти аэропланы, которые хотят долететь до солнца, марафонская беготня, олимпийские игры...).
Владимир Набоков

В воскресеньем утром мы с сыном должны были бежать марафон -- его первый, мой пятый. Прогноз погоды в субботы вечером был положительно ужасен: холодно, дождливо и ветрено. Жена хмуро сообщила мне, что меня посадят в тюрьму за издевательство над ребенком. Мы с ребёнком сжали зубы и отвечали, что деньги давно уплочены, и отступать некуда.

BayState Marathon проходит в городе Лоуэлл, штат Массачучетс. В прошлом — крупный промышленный город на берегу реки Мерримэк, а теперь — полная дыра. Промышленность уплыла по реке в Китай.

Марафон начался в восемь утра — и я бы сказал, начался за здравие. Было теплее, чем я ожидал (по ощущениям, градусов восемь Цельсия, а то и все десять), ни ветра, ни дождя практически не было. Мы надели две футболки (с длинными + с короткими рукавами), беговые шорты, перчатки шапки.

Одновременно с марафоном стартовал полумарафон; как нам сказали перед стартом, всего четыре тысячи человек. Четыре тысячи человек — это большая толпа народу. Толпой и побежали.

После беглого взгляда на карту я решил, что маршрут по большей части проходит рядом с рекой, но в реальности всё оказалось далеко не так романтично. Мы довольно долго бежали по скучным и унылым американским пригородам — хорошо хоть улицы были по большей части перекрыты. Зато погода внушала оптимизм — я, по крайней мере, довольно быстро согрелся и даже стал подумывать, не снять ли одну из футболок.

Мы осознано взяли неторопливый темп, чтобы силы не кончились раньше времени. На пятой миле стояли электронные часы и показывали меньше 50 минут — выходило меньше 10 минут за милю, или около 10 км/ч. Эта скорость показалась мне вполне разумной: если мы смогли бы удержать её, то пробежали бы всю дистанцию за 4:20.

Незаметно для себя мы выбежали из Лоэлла и оказались сначала в городе Челмсфорде, а потом в Тингсборо. Пейзаж стал несколько менее унылым, и даже эпизодически была видна река, зато пошёл дождь, и стало холодать. В какой-то момент я заметил, что у меня окоченели кисти рук: я сжал их в кулаки в перчатках, а разжать уже не мог. Мы бежали по обочине достаточно оживлённой дороги вместе с машинами, и вдохновляло это занятие не то что бы очень сильно.

Какой-то человек рядом с нами узнал сына по нашему предыдущему, тридцатикилометровому забегу, и стал заинтересовано расспрашивать: сколько ему лет, давно ли он бегает. Оказалось, что тот недавно начал бегать со своим сыном, и хотел узнать, как достичь подобных высот.

Сразу после восьмой мили мы пересекли реку по довольно красивому мосту (вот он). Тротуара на мосту предусмотрено не было, и к нему постфактум достроили сбоку пешеходную часть с металлическим покрытием. Это была самая странная поверхность, по которой мне доводилось бежать. Она плавно покачивалась под нашими шагами, и я не удержался, рассказал сыну историю о проходе строя солдат по мосту. «И что, они все умерли?» — спросил он не без интереса.

На другом берегу мы повернули обратно к Лоэллу, и местность стала повеселее: машин почти не было, с обеих сторон росли деревья в зелёно-жёлто-красной листве, справа была река. Дождь всё усиливался; под ногами были лужи, избежать которых было уже нереально.

10 миль, темп практически не изменился: чуть меньше 10 минут за милю.

13 миль: перебегаем через реку и заходим на второй круг. Сразу после моста — половинная отметка. Полумарафон! Пока вроде бы всё идёт по плану, только слишком уж мокро, да и как-то нежарко.

15 миль: ровно 2:30, 10 минут за милю. выходит, что чуть-чуть замедляемся.

18 миль: снова поворачиваем на тингсборовский мост, снова оказываемся на том (приятном) берегу, и теперь уже с каждым шагом приближаемся к в финишу.

И вдруг, где-то между 19-й и 20-й милей (30 км) как гром среди ясного неба: сын отказывается бежать дальше. Он приводит какие-то обоснования, но мне, честно говоря, довольно сложно воспринимать их адекватно. Мы бежим уже больше трёх часов, и я прекрасно знаю, что к этому моменту рационально мышление начинает отказывать.

Уговариваю его перейти на шаг. Мы минуем 20-мильную отметку с язвительной надписью «Стена». Проходим может километр, может милю, и тут он решает, что пора закругляться. Подходит к первому попавшемуся добровольцу, показывающему бегунам, куда бежать. «Заберите меня отсюда!»

До этого момента я предполагал, что если он сойдёт с дистанции, я отправлюсь вместе с ним, но тут я понимаю, что это категорически невозможно. Я не могу сказать «заберите меня отсюда». Я не могу пересечь финишную прямую в тёплой машине. Это вам марафон, в конце концов, а не хрен собачий!

И вот я продолжаю один, снова перехожу на бег. Холодно, дождь льёт вовсю, после перехода на шаг бежать очень тяжело. Остаётся ещё около часа. Бегу, ускоряюсь (терять уже нечего), обгоняю обратно всех тех, кто обогнал нас, пока мы шли. Вбегаю в Лоуэлл, бегу дальше.

Постепенно оказываюсь на большом оживлённом шоссе. Машины несутся в обе стороны, мы бежим по узкой обочине, по ней текут потоки воды. В природе дождь, в кроссовках лужа, в голове туман. Что я здесь делаю? Как я сюда попал? Три мили до конца, полчаса.

Как я вам кажется уже докладывал, 60% успеха в беге на длинные дистанции сосредоточено в голове. Если принимаешь решение сойти с дистанции, сходишь с дистанции. Если решаешь добежать, добегаешь. Вы как хотите, я решаю добежать.

Двадцать пятая отметка. Ещё десять минут. Река и шоссе поворачивают. Наконец-то мост! Пересекаем реку, подбегаем к бейсбольному стадиону, и там какими-то окольными тропами выбегаем на поле. «Чёрт побери, когда же это кончится!» — бормочет человек передо мной. Обгоняю его: нытики нам не нужны. Делаю круг по полю. Финиш! На часах 4:37 (официальное время по протоколу — 4:35). Обидно, но не важно: с учётом всех приключений это не моё настоящее время. Но марафон мой, и я его одолел.

В этот момент по плану все мои страдания должны были закончиться. Меня должны были встретить, помочь переодеться в чистую тёплую одежду, согреть и накормить. Но всё получилось не так, как было задумано. Меня никто не встретил. (Жена, как выяснилось, ровно в это время занималась сыном, которого только что привезли — спрашивается, стоило ли сходить с дистанции?!) Еда на финише была, даже тёплый суп был, а вот согреться было негде. Тут-то на меня и напало (впервые в жизни, кажется) очень суровое переохлаждение. Сначала меня начало совершенно неконтролируемо трясти. Пальцы не работали уже давно. А потом начались очень сильные и тоже совершенно неконтролируемые судороги в икрах. Жутко больно, и что делать — непонятно.

Долго я там блуждал, несчастный и заброшенный, пока наконец не встретился с женой (она там, естественно, тоже довольно долго блуждала и искала меня). Выяснилось, что через дорогу было помещение, куда можно было зайти отогреться. Сынок там меня уже ждал. Пока я приходил в себя, дождь за окнами превратился в снег.

Вот, собственно, и всё. Марафон оказался самым суровым и самым медленным в моей практике, хуже даже Московского Марафона. Зато я вряд ли его когда-нибудь забуду. По лестницам хожу до сих пор с большим трудом: очень болят мышцы в икрах (из-за судорог, надо думать). На улице 15 градусов, светит солнце.

Что дальше? Может, Тверия? Даже и не знаю, какое-то сплошное сумасшествие ваша марафонская беготня. Но, с другой стороны, что же делать-то?